Патриарх "новых циников"

С именем Дмитрия Евгеньевича Галковского для меня и целого поколения московской гуманитарной публики 1990-х связана потеря культурной невинности, обретение формы некоей цинической искушенности в различных областях окологуманитарного знания.

Вопреки своему названию, "Бесконечный тупик" стал для многих моих ровесников настоящим освобождением от кучи культурологических комплексов, которыми поколение шестидесятников пыталось на пороге перестройки инфицировать постсоветскую молодежь. Самым приставучим из этих комплексов был комплекс "Великой русской литературы", которой якобы все современные культурные люди должны наследовать, и, разумеется, из рук диссидентской мафии. Здесь простое соображение Галковского, что образованный англичанин не обязан знать кто такой "Пушкин", сделало больше, чем все в свое время очень скандальные манифесты футуристов. Другими словами Галковский стал для новой русской культуры своеобразным Лютером, поставившим под сомнение ритуалы рукоположения в "интеллектуалы", но при этом не сам интеллектуализм. В этом смысле это — человек, вышедший целиком из советского андеграунда, но при этом не разделивший с ним ни одной ценности.

Одновременно с этим именно Галковский явился патриархом наших "новых циников", которые за последнее десятилетие XX века превратили архив русской культуры в набор веселых и скверных анекдотов, а институты академического признания в разрушенные вокзалы, на которых трансконтинентальные экспрессы уже не останавливаются. Шутка, однако, состоит в том, что и сами они на этих поездах также не ездят. Главное, чем все они обязаны Галковскому, — это стиль разоблачений, сбор бесконечных ящиков с компроматом на всех правых и неправых.

Надо оговориться, что Дмитрий Евгеньевич подтолкнул здесь падающего невольно, а дальше нигилистический маховик разрушил и то, что было дорого самому его изобретателю. Проблема состояла в том, что для себя Галковский (как и все мы) на некое признание все-таки рассчитывал. И надо сказать, что благодаря своему несомненному литературному дару и таланту рассказчика он сумел понравиться и войти в доверие к довольно известным, но наиболее чуждым себе по духу людям. Так ходящие к обедне славянофилы относились к нему как к новому Розанову, т.е. терпели его все хулиганства за неповторимый стиль. Они находили у него алиби своему антиинтеллектуализму и культурной отсталости, в то время как сам Галковский антиинтеллектуалом вовсе не был, хотя и не знал ни одного иностранного языка и никогда не ходил в публичную библиотеку. Его собственная библиотека, кстати, представляла собой, сколько я помню, собрание Брокгауза-Ефрона, знанием статей которого он неоднократно щеголял. Кроме Брокгауа ее составляли Еврейская энциклопедия, традиционный советский набор ПСС и коробки с ксероксами всевозможной "запрещенки".

Смешно, что даже отъявленные шестидесятники доверили ему как-то составление "Энциклопедии Высоцкого". Однако, в конце концов, каким-то не артикулируемым чувством они начинали ощущать упомянутую "чуждость". Поэтому, например что-то удерживало того же Третьякова от публикации "Тупика", рукопись которого несколько лет пролежала у него в сейфе. А большинство начатых Галковским в 1990-е общественных проектов тихо сходили на нет.

В результате Галковский был просто обречен на самиздат, и его современную форму — интернет-публикаций. Иллюзия коммуникации при сохранении изоляции и одиночества. Этим же объясняется и его слабая известность. Талант в таких условиях неизбежно хиреет. И хотя Галковский все сделал, чтобы законсервировать как бы априорный успех своего "Тупика", изначально объявив его "единственной" своей книгой — публику не обманешь, она всегда хочет чего-то еще или мгновенно вас забывает. А время "Большой, Великой, Единственной" книги давно прошло. Кому как не Галковскому об этом знать?

Поэтому форма "Тупика" к примеру — это не совсем постмодернистское одеяло из лоскутков, как можно было подумать, и не безвылазный лабиринт коварного Минотавра, не сеть, всеми ниточками которой руководит некий гениальный паук. Но это и не намеренная такая алеаторная стратегия умножения и размножения сущностей. Это просто следствие неспособности русского типа мышления работать с формой целого при страстных на это претензиях. То немногое, что я помню из "Тупика" — это именно такая характеристика преобладающего в России способа мышления, зажатого между плоскостным (шахматным), подражательным семитским мышлением и спонтанным, непредсказуемым, но рационально не выстроенным мышлением славянским (не менее, кстати, подражательным). Наиболее яркий образ книги — это огромная кровать языка, добраться до края которой автору не представляется возможным, а значит и проснуться, что бы что-то изменить в реальном.

Кстати, политические симпатии Галковского мне не кажутся поэтому симпатичными и безобидными. Хотя в свое время его своеобычное домашнее ницшеанство не могло не подкупать. Но сегодня, когда толпы клонов Галковского расплодились по всем СМИ, его разоблачения Ленина и советской действительности, культ индивидуализма и "белого человека", роднящие его сразу и с либералами и с консерваторами, и с пацифистами и с фашистами выглядят более чем сомнительно.

Аутентичному Галковскому все эти обвинения, разумеется, нипочем. Он был всегда гетерогенен и амбивалентен, и, посвящая, например, Ленину наиболее уничижительные фрагменты своего "Тупика", неизменно ему подражал и в речи, и в поведении, и даже в одежде (знаменитые френчи Галковского). Настаивая на логике "белого человека — признавал одновременно свою неустранимую наследную монголоидность и т.д.

Эта неопределенность и двусмысленность феномена Галковского связана с уже упомянутой травмой непризнания. Главная проблема таких своевременных для эпохи (для других), но не для самих себя людей состоит в том, что они не то чтобы отрицают признание, просто им не от кого вовремя его получить. Учителя молодежи конца 80-х действительно были достойны только осмеяния. И Галковский выполнил соответствующую работу блестяще, кто-то же должен был ее выполнить. Достаточно вспомнить полную комики историю со статьей Галковского в "НГ" про "профессиональных философов". Комично было собственно то, как обидевшиеся философы пытались защищаться от смертельных метафор Галковского. Например, на фразу Галковского "Мамардашвили не написал ни одной книги, вообще Восток — дело темное", они бросились приводить скудную библиографию опубликованных статей Мераба Константиновича. А на замечание: "Кравченко не философ, а украинец" — пенять на шовинизм.

Несмотря на некоторую замкнутость, четкую и постоянную дистанцию, которую Галковский держит с людьми, у него всегда было довольно много верных друзей, с которыми он обращается, однако, по-господски. Некоторые типы, абсолютно во всем ему противоположные, как я уже говорил, могли им восхищаться, вроде, по-моему, нынешнего главреда Литературки, или того же Третьякова. Это меня всегда поражало. Потом помню, как на Галковского у меня всегда был смеховой спазм, хотя сам он оставался безмятежен.
 
Кроме эмансипации от неподъемного архива русской культуры, я благодарен Галковскому за обучение некоторым практическим вещам. Например, он говорил, что в России брать в долг неприлично, потому что невозможно его отдать. Все равно поссоришься. Тут не только инфляция и рост курса доллара, а сама жизненная практика так складывается. И, тем не менее, как-то Галковский дал мне в долг пятьсот долларов, но не в долларах, а в датских кронах и английских фунтах. Поменяй мол заграницей, а то здесь невозможно найти выгодный курс. Когда я вернулся из Германии, то по достоинству оценил его предупреждение. Курс доллара начал расти каждый день, и я постепенно становился должен Галковскому все больше и больше. За границей его кроны мне обменяли естественно в меньшую сторону, а здесь расплачиваться пришлось около года и в большую. После того, как я наконец расплатился, мы с Галковским уже более никогда не встречались.