Блеск и нищета экспертизы

Печально, когда экономика, пренебрегающая нуждами производства, добровольно лишает себя собственной субстанции. Еще печальнее, когда перестав заботиться о смысле своего существования, теряет свою субстанцию все общество в целом. Ему оказывается незачем и не для кого жить. Всякий смысл его существования исчезает. (Притом, что производство этого смысла и есть, в свою очередь, субстанция любого другого производства).

Самое же печальное, когда общество, переставшее обращать внимание на смысл своего существования и на собственное производство, начинает именоваться "демократией". В этом случае мы сталкиваемся с ситуацией демократического правления, осуществляемого и не для народа, и без всякого его участия. Именно это положение дел вполне точно характеризует современную Россию.

Да, но тут можно спросить: а причем здесь эксперты? Я отвечу: культ экспертной оценки маскирует у нас тотальное обессмысливание нашего существования, совпавшее с симуляцией демократических институтов. Экспертные суждения и суммирующие их опросы, кажется, только оттеняют смысловую опустошенность нашей жизни, с которой мы столкнулись.

Причина этого кризиса проста, но неочевидна. Как и в экономике, в интеллектуальной деятельности поменялись ставки. В результате, кого бы то ни было перестало интересовать производство — будь то производство машинных технических устройств или производство того, что можно назвать техниками самосозидания (а они касаются не только отдельного индивида, но и общества в целом).

Десубстанциализация, осуществляемая экспертами, — это десубстанциализация знания. Знаний становится все больше и больше, однако смысла в них — меньше и меньше. Точнее, они все меньше сопряжены с каким-то смыслом. Единственной легитимной формой интеллектуальной деятельности становится интеллектуальный сервис.

Именно поэтому современная культура экспертизы фактически является сервисной культурой. Как и любая культура, она держится на особом культе — в данном случае это культ обессмысливания самого смысла. Полагая себя смыслократом, эксперт выступает фигурой, развеивающей по ветру субстанцию знания.

Эксперт (от лат. expertus) — опытный. В русском языке слово "эксперт" синонимично словам "знающий", "сведущий", "осведомленный". Компетенция эксперта заключается в обладании сведениями, что предполагает также и суммирование, сведéние знаний. Говоря определеннее, профессиональная деятельность эксперта связана с обобщением и предъявлением обобщенного.

Продукт и одновременно способ организации его усилий — экспертиза. В переводе с французского это практика вынесения суждений по разным поводам. Их отличительной особенностью, во-первых, является то, что они соотносится с некой подчеркнуто уникальной ("узкой") специализацией, а во-вторых, то, что эксперт демонстрирует не столько знания, сколько умение формировать особое мнение на их основе. Итак, эксперт предъявляет обобщенное мнение, но обобщение и предъявление этого мнения подразумевает постоянную апелляцию к уникальности. Чем уникальнее способ обобщать и предъявлять обобщенное, тем больше соответствует эксперт своему статусу. И тем выше статус самой экспертизы.

Понятием, контекстуально сопряженным с экспертизой, является понятие оценки. Эксперт сведущ в ценностях, ему ведома их цена, и он мастер переоценивания. В этом смысле суть экспертной деятельности состоит в поддержании/изменении котировок определенных форм, аспектов и атрибутов знания. Эксперт знает прежде всего, какое знание ценится. Не в меньшей степени он осведомлен о том, с какой стороны его нужно подать, чтобы оно было оценено. И прежде всего эксперт проявляет себя в том, до какой степени и каким образом те или иные знания стоит ценить. Если мнение эксперта сопряжено лишь с предъявлением знаний — он профан, хуже того, шарлатан. Именно поэтому с деятельностью эксперта неизменно связан особый риск — не прослыть шарлатаном. Для того чтобы не превратиться в собственную противоположность, эксперту необходимо не только проявлять осведомленность. Ему нужно показывать, какими знаниями нужно обладать, а какими не стоит.

Форма демонстрации при этом не должна быть слишком "демонстративной" — и тем более нарочитой. Напротив, чем незаметнее проводится отделение нужного от ненужного, тем выше профпригодность человека, занимающегося экспертной оценкой. С этим разделением (поистине "Divide et impera"), и связан феномен экспертократии. То, что мы сообщаем, и есть то, что вам необходимо знать. Все остальное знать можно, но не нужно. Информация, лишенная статуса необходимой, не может считаться полноправной формой знания. Напротив, на нем всегда лежит печать необязательности и недостоверности.

Наиболее тесная связь у экспертизы с правом. Эксперт — важная фигура на суде или во время проведения следствия. При этом он никогда не является тем, кто непосредственно занимается принятием юридического решения. В области политики все иначе. Именно здесь эксперт выступает в роли арбитра, именно здесь он оказывается лицом, которое судит. Судейская миссия эксперта в политике совпадает с той политико-правовой ролью, которую он играет в рамках познавательной деятельности. Будучи образцовым политиком от познания, он является не менее образцовым судьей в области определения того, чем должнó считаться знание, и чем его не дóлжно считать.

Как следствие, наиболее полно экспертиза выражает себя в калькуляции релевантности информации. Именно в процессе этой калькулирующей практики информация и превращается в ресурс (или, как принято говорит после П.Бурдье, "капитал"). Компетенция эксперта связана с возможностью изрекать: "Это к делу относится, а это не имеет к нему ни малейшего отношения". Таким образом, процедура выявления релевантных информационных единиц (и объединения их в кластеры) полностью совпадает в данном случае с процедурой вынесения эстетической оценки. Более того, экспертный анализ является превращенной формой политэкономического анализа: экспертиза представляет собой политэкономию познавательных (и познаваемых) ценностей. При этом эксперт дальше всего хотел бы отстоять именно от эстета. В отличие от последнего он не ограничивается распространением эстетики на область характеристик ("Нравится — не нравится"), а простирает ее существенно дальше — на область интересов ("Достойно внимания — не достойно внимания") и даже понятий ("Должно быть сформулировано — не должно быть сформулировано").

Мера профессиональной виртуозности человека, осуществляющего экспертизу, определяется способностью к спонтанной категоризации чего-то неожиданного, непредсказуемого, "из ряда вон выходящего". Будучи специалистом по части работы со "специфическим", эксперт по факту профессиональной принадлежности обязан демонстрировать опыт спецификации. Обязательное для эксперта "знание предмета" есть именно предъявление опыта соединения общего и особенного. С одной стороны, общие проблемы, которые требуют уникальных решений, с другой — уникальные цели, которые можно реализовать только на основе общих подходов.

Исходя из этого, опыт эксперта есть ничто иное, как опыт игры со всеобщим и особенным. Наиболее существенный практический навык этой игры сопряжен с одновременным признанием всеобщности прецедентов и прецедентного характера всеобщего. Возникает парадокс. Для эксперта низменно существуют только "случаи", "события" и "ситуации". Однако они никогда не существуют сами по себе, тем более — не возникают по собственному произволу. Напротив, область их пребывания вполне конкретна — они фигурируют в голове самого эксперта. И обретаются там совсем неспроста. По меньше мере для того, чтобы подтвердить статус его опыта. А также, чтобы подтолкнуть к выводам: "неслучайным", "закономерным" и лишенным всякой "конъюнктурности".

Самое важное в деятельности эксперта заключается в умении имплантировать мнение в само знание. Это отнюдь не равносильно тому, чтобы просто подменить знание мнением или свести первое к последнему. Ничуть не бывало. Напротив, эксперт неизменно представляет себя в качестве жреца познания, который самоотверженно отстаивает его прерогативы. Однако лишь определенного познания. Познания, полностью контролируемого экспертом. Что означает этот контроль? Прежде всего, возможность устанавливать границы и формы применения знаний. Это накладывает на последние некий неустранимый отпечаток. Если эксперт и является "жрецом", то в первую очередь жрецом операционализации результатов познавательной деятельности. Благодаря ему знания превращаются в инструмент, начинают функционировать, "работать". Благодаря ему формула "знание — сила" из декларации превращается в руководство к действию.

Вместе с тем, эксперт жестко отсекает такое знание, которое лишено функциональности, т.е. не может быть инструментализировано. Не подвергающееся инструментализации знание не может стать ни ресурсом, ни капиталом. Это знание неспособно выступить в роли "информацией для размышления", его невозможно "принять к сведению". Фактически это означает, что отвергается любая эвристика, итоги которой не могут быть выражены в виде информации, сведены к сведениям. В рамках экспертизы подобная эвристика заведомо лишено прав на существование. Более того, для эксперта ее как бы и не существует.

Отличать "работающие" разновидности знания от "не работающих" эксперт может, доверяясь профессиональной интуиции (и одновременно совершенствуя ее в самом процессе различения). Однако признавать "неработающее" знание не существующим (и тем более не имеющим прав на существование) он может, следуя уже готовому мнению. Обладание последним равносильно подтверждению профессионализма. В случае с проведением экспертизы непрофессионалом рискует выглядеть тот, кто не имеет такого "особого" мнения — по поводу то, чего не следует знать.

Итак, человек, осуществляющий экспертизу, — это не профессионал не в области знания чего бы то ни было. Его не интересует возможность знания как такового — это скорее компетенция философа. Нельзя даже сказать, что эксперта интересует некое стоящее, "позитивное" знание — это удел ученого. Эксперта интересует знание, которое можно заставит ценить, т.е. можно сделать стоящим. Если эксперт и определяет что-то, так вовсе не то, что можно и/или нужно знать, а то, что знать не нужно. Он специалист не в знании, а в незнании. Причем специалист практикующий, — поскольку его власть состоит в том, чтобы объявлять нечто неважным, несостоятельным, никчемным. Именно эксперт ведает вопросом объявления чего-либо несуразицей и чепухой, блефом и лжеученостью, пустотой и тарабарщиной. Следовательно, именно эксперт выступает главным экспертом по этим вопросам. Считаясь при этом проводником из мира бессмыслицы в мир смысла и обратно.

Эксперт никогда не существует в одиночку. Мнение эксперта никогда не является "частным". Напротив, экспертное мнение неизменно предстает самой возможностью мнения как такового. И "частного", и "общего". С одной стороны, вывод эксперта неизменно заключается в том, что "двух мнений быть не может". С другой стороны, этот вывод содержит в себе претензию на то, чтобы конституировать некую общность мнений. Из которой может вырасти любая "частность".

Предпосылкой генезиса общности мнений выступает особое притязание эксперта. Специализация выступает для него не препятствием, а условием многознания. И это совсем не тот случай, когда многознание "прибавляет скорби". Совсем наоборот. Мнение о том, чего не стоит знать, автоматически гарантирует правильность того, что уже известно. А, значит, выступает "естественным" условием монополии на известное знание. В ситуации этой монополии не обязательно постоянно изрекать истину. Достаточно снабдить себя умением превращать в истину все, что ты изрекаешь. Вывод эксперта безусловно связан с его выбором. И этот вывод может быть сколь-угодно ошибочным.

Однако настоящая ошибка эксперта может заключаться только в том, чтобы заблокировать для себя возможность выбирать. Ибо одна любая наперед взятая экспертная оценка возникает как условие целой системы оценок, структурно связанных друг с другом. Более того, нисколько друг друга не исключающих. Представляя некую оценку, эксперт открывает пространство мнений, каждое из которых — хотя бы то какой-то степени — является безошибочным. Поставит он одно мнение или на другое в данном случае уже не имеет значения.

Более того, сохраняя возможность маневра, т.е. все ту же возможность выбора, человек, осуществляющий экспертизу, минимизирует ошибочность мнений. Ставшая притчей во языцах, ангажированность эксперта есть ничто иное, как обозначение его неизбежности такого маневрирования. Формулой последнего является умение с легкостью переходить от дескриптивных, описательных суждений к перформативным, предписательным. Минимизируя риск ошибки, эксперт совершает постоянную подмену одних суждений другими. Описывая, он предписывает. Однако допустим, что предписание по каким-то причинам не может состояться. Тогда эксперт констатирует, что он "всего лишь" эксперт, человек описывающий. Описания же только выигрывают от того, что в них заранее предусматривается момент возможной погрешности. Именно так они оказываются снабжены презумпцией точности, а сам эксперт — возможностью прослыть еще более сведущим.

Важное отличие эксперта даже от тех, кто просто обладает мнением, заключается в том, что он выступает наиболее легитимным производителем мнений. Это следует уже из того, что именно экспертные оценки либо никогда не воспринимаются как мнения, либо рассматриваются в таком качестве в последнюю очередь. Настоящее мнение есть мнение наиболее действенное. Оно обладает мобилизационными возможностями. И, по сути, сразу возникает как общее. Но общее мнение — всегда больше, чем мнение. Это то, с чем мы свыклись до такой степени, что даже не можем воспринять в самом качестве мнения. Речь идет о системе оценивания, которая сама оценке не подлежит. Понятое подобным образом мнение не просто составляет часть нас самих. Оно выступает той частью нас, которая ответственна за наши представления о мире и о себе. Конечно же, в этих представлениях есть очень большая доля театральности. И необходимо признать, что именно экспертное знание оказывается ответственным за их сценическую постановку. Более того, производить общественное мнение можно, лишь занимаясь организацией человеческих представлений.

Ведая практикой вынесения суждений, т.е. фактически процессом производства мнений, эксперт наследует функции софиста. Хитрость эксперта состоит в том, что произведенные им мнения дефицитны, однако производятся с избытком. Этот парадокс легко объясним: эксперт скрывает (или, если угодно, шифрует, кодирует) произведенность своих суждений. Идеология экспертизы, зафиксированная в этом коде, есть идеология онтологизации произносимого слова. Того слова, которое обладает способностью материализоваться, воплощаться в реальности. И одновременно — способностью служить формой высшей реальности, которая приводит в движение утлый и неповоротливый внешний мир.

Эксперт притязает на то, чтобы указать на действительность "как она есть". Для этого, "специфицируя" свои высказывания, он дробит ее на все более мелкие кусочки и фрагменты. Раздробленная таким образом до состояния микроскопической пыли, реальность сдувается экспертом и пускается им по ветру, подобно цветочной пыльце. Потеряв способность оказывать сопротивление, утратив осязаемость, действительный мир становится благодаря эксперту бледной тенью произносимых слов. Отсюда основной тайный постулат экспертизы: "Как скажем, так и будет".

Эта идеология полностью совпадает с идеологией античной софистики, представители которой воспринимают слова как своеобразные первоэлементы не только социальной жизни, но и бытия в целом. У слов, понятых подобным образом, особая миссия — они образуют остов, каркас реальности. Скрепляют напрочь ее шаткую и расхлябанную природу. И открывают возможность понимать ее принципиально иначе — как совокупность сочленений, междоузлий, шарниров, спаек и креплений. Отсюда конструктивистская направленность экспертного дискурса, берущего начало в софистике. При таком подходе конструкциями становятся и вещи, и само бытие. (Причем, желательно, конструкциями сборно-разборными.)

По своему вкусу, наследники софистов могли воспринимать эти конструкции как нечто "естественное", "природное" или, напротив, как нечто "искусственное". Однако предел мечтаний конструктивистов — не противопоставление, а соединение "природы" и "духа". Само по себе это соединение не может (и не должно!) быть сугубо механическим. Напротив, оно должно воплощать чудо ожившей механики. Одним из наиболее современных примеров такой ожившей механики являются, конечно же, роботы. Более старыми, но от того, не лишь более интригующими — золотой помощник Гефеста, а также, разумеется, средневековый каббалистический Голем и его "младший брат Франкенштейн", созданный спекулятивной фантазией М.Шелли.

Примерами конструктивистского отношения к реальности изобилует не только мифология, но и философия (в том числе, и социальная). Чего стоит, например, концепция духовных автоматов, легшая в основу "дуалистических" построений Рене Декарта или концепция личностных "автоматизмов" Пьера Бурдье, на которой воздвигнута его теория габитуса.

Не вдаваясь в более "детальный" анализ конструктивистского наследия, отметим лишь, что любой эксперт — это конструктивист и, соответственно, софист par excellence. Даже представив ситуацию, когда его суждения функционирует исключительно в качестве описаний, и в этом случае они оказываются рецептурой. Но, как мы отметили выше, даже когда эксперт описывает, он все равно предписывает. Иными словами, предлагаемая им рецептура — особого рода. Она всегда нечто вызывает к жизни.

Отсюда можно сделать ряд выводов. Во-первых, когда речь заходит о реальных живых людях, дискурс экспертизы неизменно предполагает демонстрацию обращения с ними как с глиной, в которую следовало бы вдохнуть жизнь. Вдыхание жизни осуществляется все тем же каббалистическим методом, прекрасно отработанным на Големе. Достаточно написать некое имя на лбу у "объекта", как он мгновенно сделается таким, каким его хотят видеть. Во-вторых, дискурс экспертизы не только предполагает рассмотрение людей в качестве сырого материала. Демонстрируя возможность подобного отношения к людям, он фиксирует их в этом состоянии. В этом заключается основной конструктивный вклад конструктивизма. В-третьих, лимитируя всяческие проявления исследуемых "объектов", дискурс экспертизы неизменно сопряжен с апорией слишком живого механизма: созданные творения рано или поздно отказываются подчиняться.

Мнения, возникшие в ходе реализации ставки на их систематическое перепроизводство, претендуют быть чем-то большим, нежели просто мнения. Они демонстративно весомы (и потому иногда даже тяжеловесны). А потому их отличительная особенность заключается в том, что они мгновенно осаждаются — подобно кристаллам в перенасыщенном растворе.

Кризис перепроизводства мнений, постоянно поддерживаемый экспертом, есть необходимое условие осаждения, "седиментации", собственно экспертных суждений. В этом качестве они уже не кажутся изреченными, созданными; напротив, он нечто создают, или, по крайней мере, открывают возможность что-либо изречь. Иными словами, мнения в данном случае функционируют уже не как знаки, а как значения, не как суждения, а как смыслы. Власть эксперта в идеале есть смыслократия, ибо она заключается в способности превращать мнения в смыслы. (Последние могли при этом обретать статус "данностей", порожденных коллективным или индивидуальным сувереном, а также статус "вещей", созданных Природой, или даже "сущностей", находящихся в ведении Творца).

Разумеется, как обретение, так и совершенствование этой способности не сводится только лишь к банальному конструированию реальной действительности. Напротив, речь идет о том, чтобы сделать предметом приложения техник конструктивизма уже не только бренный земной мир, но и область потусторонней, запредельной реальности. Именно поэтому, даже в подчеркнуто специализированной и нейтральной экспертизе всегда неизменно присутствует момент судьбоностности. Она постоянное предполагает вынесение решения, причем решения, имеющего отношение именно к судьбе.

Именно поэтому экспертная власть представляет собой еще и власть над судьбой. Эта власть дает возможность придавать чему бы то ни было статус проекта. Вместе с тем, она предполагает также и возможность отбирать этот статус. А это нередко равносильно отнятию основного смысла — смысла существования. Люди или вещи, не имеющие смысла существования, обрекаются на крайнюю степень обездоленности — они оказываются лишенными судьбы. Политика, которую вершит эксперт-смыслократ, представляет собой политику контроля за судьбоносными событиями, которая в режиме повседневной деятельности превращается в хорошо известную практику минимизации рисков и избегания неопределенности.

В этом смысле образцовыми экспертами-смыслократами являются уже не столько софисты, сколько Платон и Аристотель. Именно они обосновали античную онтологизацию политики таким образом, что она стала неотделимой от священнодействия. Более того, именно в этом качестве священнодействия политика явилась судьбой не только для греков, но и для всех их наследников, продолжающих считать, что именно политическое открывает перспективу общения (как в случае с Аристотелем) и/или общности (как в случае с Платоном). Смысл был при этом воспринят как спутник коммуникативной и дистрибутивной социальности.

В рамках такого расклада эксперт-смыслократ оказывается профессионалом коммуникативно-дистрибутивных манипуляций. Следуя заветам Аристотеля, он не просто создает смыслы, но должен делать их общими, общезначимыми. Следуя наставлениям Платона, он не просто выступает от имени и во имя некой общности, но должен быть в состоянии связать саму возможность смысла именно с ее существованием.

Однако все оказывается не так уж просто. Смыслократическая деятельность требует выполнения некоторых условий. Собственно, их всего два.

Условие первое. Эксперт должен бескорыстно обнаруживать общее в частном. Бескорыстное усмотрение общего в частном есть не только неотъемлемый атрибут политика (который, по Платону, должен создавать целое из разрозненного — наподобие тому, как паук ткет свою сеть). Это усмотрение, согласно тому же Платону, суть условие любого подлинного познания, восходящего от частного к общему.

Условие второе. Эксперт должен быть бескорыстно заинтересован в смысле, прежде всего в смысле существования общности, которая выступала бы его носителем. Заинтересованность смыслом должна быть сродни завороженности, которая выражалась бы в практике противопоставления значимого и значащего. Политика была бы сведена при этом к выявлению и "территориализации" значимого. Вопреки просто значащему. Иными словами, эксперт выступал бы контрагентом сообщества, единственным условием принадлежности к которому было бы самосознание.

Удовлетворение обоих условий превратило бы эксперта во "всеобщего интеллектуала", образ которого был придуман М.Фуко вопреки "специфическому интеллектуалу" Ж-П.Сартра. "Специфический интеллектуал" должен был подтверждать свою социальную ангажированность специальными маркировками, которые должны служить маркировками "правильной" политической позиции. "Всеобщий интеллектуал", напротив, ничего не должен был делать специально — чем бы он ни занимался, любое результат его деятельности имел политическое значение. Более того, поскольку деятельность "всеобщего интеллектуала" была неизменно связана с проблематикой всеобщего, именно его участие в политике придавало последней универсальное значение, т.е., в собственном смысле слова, наделяло ее смыслом.

Однако в настоящее время экспертиза далека от этого как никогда раньше. Мера причастности эксперта к смыслу определяется сегодня мерой его причастности к персонам "большой политики". Соответственно, характер этой причастности аналогичен характеру доступа к некоему глобальному политическому "Спецхрану" — вместилищу готовых и не подлежащих трансформации значений.

Отсюда и причина постоянно происходящей подмены: эксперт не является смыслократом, а систематически играет его роль, — прежде всего симулируя осмысленность. Самосознание сводится им к пониманию принципов корпоративной солидарности с власть имущими, общность же он рассматривает как участие в некоем закрытом клубе, — согласившись на скромные прерогативы "ассоциированного члена".

Какие смыслы может порождать современный эксперт, занимающийся интеллектуальным сервисом, но в самых искренних выражениях заявляющий о готовности осуществить смыслократическую миссию? Речь идет об особой разновидности семантических конструкций — о смыслах подчинения, послушания. Можно сказать, что именно эти смыслы приобретают в настоящее время статус новой метафизики.