|
 В 1973 году, в дни, когда интеллигентская Москва пребывала в полной ажитации по поводу первого книжного издания "Мастера и Маргариты" (цена у спекулянтов зашкаливала за восемьдесят рублей), — издательская буфетчица Люся захлопнула дверь перед сотрудниками в самый обеденный час. "Булгакина распределяли? Вам нужен, а я что — пшено?".
Вопрос исключительно справедливый. Честно ответить на него следовало бы так: да, Люся. Пшено. Или как Воланд говорил Люсиному коллеге: "…из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одной маркитанткой…". Ты пшено, Люся, потому что не для твоего буфетчицкого удовольствия, Люся, творил гениальный художник, придавленный железной пятой сталинизма… Но для кого же тогда? *** …"Булгакина" обильно дают по телевизору — бери не хочу. Премьера сериала "Мастер и Маргарита" состоялась на следующий день после Антифашистского марша, мероприятия, надо признать, яркого и полезного, — великолепной ретроспективы перестроечного и ельцинского абсурда. На улицы вышли люди, большинство из которых способны без малейшей тошноты произнести "рукописи не горят" и "разруха в головах, а не в клозетах", имеют привычку в любом споре объявлять оппонента Шариковым и сопровождают любое прошение или требование присказкой "никогда ничего не просите". Активные потребители Булгакова — не поколение, а сословие, со своей психологией и своей исторической правдой, и, вглядевшись в лица, я подумала, что ждать попыток "художественного исследования" от завтрашней премьеры, пожалуй, не стоит. Фильм оправдал. Все понимают, что в обращении к советской классике не помянуть Кровавую Гебню сегодня так же неприлично, как не показать голую грудь, — однако щедрость, с которой по фильму разбросаны "приметы тоталитаризма" от Бортко, все-таки восхищает. Крупноплановое сверкание гебистского сапога на фоне растоптанных книг (сцена обыска у Мастера, которой нет в романе); вместо "Канта на Соловки" — немыслимое "в лагеря"; в приемных — морда товарища Сталина в шесть квадратных метров; Гафт с вымученным лубянским акцентом, — эта конъюнктура живее всех живых! Не будем упрекать Бортко в режиссерском произволе, скорее надо признать наличие производственной необходимости: таргет-группа не приняла бы совершенно деидеологизированную версию, тем более от создателя "Собачьего сердца". Впрочем, дело не только в идеологии. *** Если вдуматься, трагедия Мастера — что называется, "пальцем сделана". Вся мощь критического цеха, все остервенение зоилов обрушивается на что? — на неопубликованный роман неизвестного автора, фактически — на рукопись из самотека. Возможно ли? Булгакову досталось за неопубликованный "Бег", — но он-то уже был Булгаковым, именем, человеком литературного истеблишмента, автором кассовых спектаклей — "Зойкину квартиру" снимали с репертуара в 1928 году после двухсот представлений (снимали с кровью — она делала основной сбор в театре Вахтангова), "Дни Турбиных" — после трехсот! А Мастер-то — анонимный музейный работник — чем заслужил такой расход газетной площади? И почему Булгаков достоверности для не "опубликовал" роман Мастера? — на издохе нэпа печатали и покруче белых плащей с кровавым подбоем.
Ответ напрашивается: тогда появилась бы линия признания (или непризнания) романа читательской аудиторией, — линия вздорная, ненужная, способная повредить сюжету. Читатель, публика, народ — не инстанция, а субстанция. Как говорила украинская мамаша в анекдоте — "не для тебя, быдло, деточку ростили" (привет заодно и буфетчице Люсе). Для Булгакова народ не то чтобы враждебен — он просто неважен. Народ не принимает решений, не защищает от зоилов, не выдает загранпаспортов, — он персонаж гудковских фельетонов, он Клим Чугункин, он в лучшем случае горничная Наташа (в фильме облагороженная шелковой униформой, точно горничная с Рублевки), он четвертый угол в булгаковском треугольнике Творец-Цех-Власть. С 1931 года, когда писателю приходилось бороться уже не за права, но за блага, не за жизнь, но за ее неуклонно повышающийся уровень, он из этого треугольника не выходил. Известен диалог с режиссером Пырьевым (в записи Е. С. Булгаковой):
— Вы бы, Михаил Афанасьевич, поехали на завод, посмотрели бы…
— Шумно очень на заводе, а я устал, болен. Вы меня отправьте лучше в Ниццу. "Мастер и Маргарита" — не только "палимпсест для Сталина", но и отличная внутрицеховая разборка, почти боевик. В этих боях властители советских дум знали толк. В 1928 году критик Осаф Литовский написал пьесу и вынес на суд товарищей драматургов. Эрдман сказал: "Из рук вон плохо", Булгаков выразился живописней: "Если это комедия, то крематорий — это кафешантан". Литовский затаился — и ответил тяжелой артиллерией с газетных страниц: "Пьеса лжива и тенденциозна в сторону симпатии к белым…" (про "Дни Турбиных"). Булгаков затаился — и голая Маргарита "со жгучим наслаждением" разгромила квартиру критика Латунского… Разборки в писательском gadjushnik’е — человеческое, слишком человеческое, за такие дела можно и голову трамваем, а то и метастазы от печени в мозг, — в конце концов, "есть Немезида!", как восторженно писала Елена Сергеевна в 1937 году, когда головы берлиозов полетели совсем не метафорически. *** Вспомним: загнанный "по правилам литературной садки в огороженном дворе" (из письма Сталину 1931 г.), "последний литературный волк", разоблаченный белогвардеец был перегружен заказами от театров, брался за все — от эксцентрических комедий для мюзик-холла до либретто для Большого театра (в частности, за либретто оперы "Черное море" о героях Перекопа), впрягался в новые проекты, получал бесконечные (и невозвратные) авансы. И даже после нокаута с "Батумом" (вежливый отказ Сталина был воспринят как "смертельный приговор") жизнь не кончилась — он изучает итальянский, подписывает договор на новую пьесу, ждет новой квартиры, обещанной дирекцией МХАТа, — да и "Мастер и Маргарита" пишется совсем не в стол… Конвейер комфортабельной поденщины обеспечивал достаточно высокий уровень жизни, но и — не более того. В совписовскую элиту Булгакова не пустили — и это было, пожалуй, самое трагическое последствие скандальных событий 1926–1929 гг. (обыск, изъятие дневников и рукописи "Собачьего сердца, исключение булгаковских пьес из репертуара, высочайшее запрещение "Бега"). Статусными отличиями писателя–олимпийца (опознание, как правило, проходило по линии квартиры в Лаврушинском, дачи в Переделкино, загранпоездок и места на трибуне) ему так и не позволили обзавестись. И это несмотря на тонкие, сложные, но, увы, непоправимо односторонние отношения с вождем (впрочем, это было общее место: вспомним, из дневника Чуковского, восторженно-обожательное, на грани едва ли не гомоэротического, любование Сталиным на трибуне Первого съезда писателей). Мутации монархических убеждений в твердые государственнические оказалось недостаточно, чтобы задушить собственный талант, — но как же это было тяжело, как невыносимо! Упрашивая товарища Сталина в одном из писем оставить ему право "изображение страшных черт моего народа, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина", Булгаков говорит о страданиях сатирика, а не народа. Режиссер Бортко народофобией вроде бы не страдает, но "Мастер и Маргарита", роман, за тридцать лет обихода блистательно эволюционировавший от элитарного до попсового, получил адекватное телевоплощение. Небрежение зрителем нельзя не заметить: привкус недоделанной голливудщины (одна Маргарита-Бэтмен чего стоит), вялость пенсионных звезд, мертвечина характеров, вульгарность массовых сцен… Самый, может быть, человечный эпизод романа — разговор Маргариты с напуганным ребенком в Лаврушинском — в последний момент вырезали, хронометраж не позволил, — ну и правильно, ведь и книга не о людях — книга о писателях. А как же — "Ты царь. Живи один. Дорогою свободной…"? - Ты — царь?
- Я член Союза Писателей….
|
l
: 104
